"Совершенно Секретно"

Осенью 1965 года на сцене Таганки состоялась премьера спектакля «Десять дней, которые потрясли мир». Именно с этого первого показа началась история легендарного театра. Но была эта премьера также первым выходом на большую сцену для молодого выпускника Щукинского училища Александра Калягина. Вчерашний студент сыграл в спектакле сразу пять ролей – крестьянина, солдата, инвалида, оратора, министра – уже одним этим продемонстрировав своё творческое дарование.

 

…За истекшие полвека в жизни Таганки, страны и мира происходило много всего трудного и необыкновенного. А среди ролей, которые пришлось играть Калягину, были и такие, о которых выпускник «Щуки» и мечтать не мог. Самая же многозначительная из них – сегодняшняя, председателя Союза театральных деятелей России. В исполнении Александра Александровича она живёт уже двадцатый «сезон».

 

– Когда-то давно вы сформулировали своё отношение к жизни: «Единственное, что может спасти нас всех от множества заблуждений, – это самоирония. Относитесь к себе с иронией – это поможет вам правильно ориентироваться на территории хотя бы собственной жизни».

 

– Есть такое дело.

 

– Что такое в вашем понимании самоирония? Вот, например, Михаил Пуговкин считал, что жизнь – вообще страшно тяжёлый труд.

 

– Когда задают такие вопросы, хочется глубоко размышлять, быть содержательным, вспоминать что-то из Пушкина, Гоголя, цитировать Эзопа. Какого-нибудь Гегеля присовокупить. Но тут же я ловлю себя на мысли, что это неправильно. Просто потому, что во мне развита самоирония.

 

Мы хотим казаться хорошими, умными, приятными. На самом же деле каждый из нас только наедине с собой, когда не с друзьями и не с женой, а просто лёжа на кровати, тупо смотрит в потолок, понимает, что и кто он такой на самом деле. Самоирония не позволяет мне стараться выглядеть умнее, чем я есть на самом деле.

 

Вокруг себя я вижу гораздо более интересных людей, чем я сам. Это отнюдь не значит, что я себя уничижаю, пытаясь на самом деле возвыситься. Просто у меня есть боги – в работе, в творчестве, в профессии: Чаплин, Райкин, Швейцер… Вот у Михаила Швейцера я работал в фильме «Мёртвые души». И будет неправильно, если я сейчас стану про него говорить: «Ах, полиглот! Ах, начитанный, знающий!» Нет. Это человек, не просто много знавший. Это человек, который свои знания пропустил через жизнь, через кровь. И весь свой опыт он помножил на чувства, на пережитое… А когда рядом с тобой такие боги, относиться серьёзно к себе – смешно.

 

МЫ ВСЕ ПОДМАСТЕРЬЯ…

 

– Я не считал зазорным сидеть рядом со Швейцером, открыв рот, не позволяя себе даже слово вставить. Потому что главное – впитать, слушать. Это не оскорбительно. Это счастье, что я могу говорить, что жил в одни и те же времена с Василием Макаровичем Шукшиным. Я сталкивался и товариществовал с Олегом Борисовым, Женей Евстигнеевым, Олегом Ефремовым. Они выше во многом. Они для меня выше. Другое дело, что я хочу тянуться к этому. Но это уже моя кухня. Я не буду говорить, что вот, дескать, я никогда не дотянусь…

 

Всегда рассказываю одну и ту же историю. Когда мы пришли в Щукинское училище, первая лекция была о Вахтанговском театре. Читал ректор «Щуки», народный артист СССР Борис Евгеньевич Захава. Легендарная фигура.

 

– Ну да. Правая и одновременно левая рука Вахтангова.

 

– А в аудитории – первокурсники, только поступившие. И, обращаясь к нам, он сказал: «Запомните, гений среди актёров был один». Мы все рот открыли: кто? Он: «Михаил Чехов. Все остальные, и вы в том числе, подмастерья». Это так он опустил нас. Нет, не унизил, а именно опустил – с небес на землю.

 

Потом пришли времена, когда гением стали называть Смоктуновского. Но это потом…

 

– В общем, гения в актёрском ремесле найти очень трудно…

 

– И с годами это понимаешь всё отчётливее! И это тоже прибавляет самоиронии. Тем более в нашей-то профессии, когда тебе в уши жужжат, какой ты хороший, а за спиной – какое ты дерьмо. Или тебе говорят, что ты всё зря сделал, что ты всё не так делаешь. Ну неужели нормальный человек может нормально к этому относиться?..

 

Вот лично я, Александр Калягин, всегда говорил, что есть одна-единственная истина, которую я честно и уверенно могу сказать наедине со своей подушкой: «По отношению к себе я лучше всех критиков». Я лучше всех знаю, что я смог, а что у меня не получилось в этой роли, что мне удалось, какие возникли проблемы. И это тоже прибавляет мне ощущения того, что я ещё много не сделал. Я знаю, что никогда не поддамся внутренней духовной сытости.

 

Это своего рода рецепты. Это такая таблетка, которая мне помогает. Хотя с годами её всё труднее глотать. Я вроде бы такой же заводной, такой же перпетуум-мобиле. Но увы… Очень специфическое чувство: вроде перспективу видишь, а она становится какой-то все более затуманенной, что ли…

 

ПОМЕНЬШЕ СЕРЬЁЗНОСТИ!

 

 Многие известные, талантливые люди, в силу возраста ставшие скептиками, говорят об иронии. Но глядя на них со стороны…

 

– Когда я вижу по телевизору трансляции с юбилеев некоторых моих товарищей, меня оторопь берёт. Я просто цепенею. Это же насколько серьёзно надо к себе относиться, чтобы позволить такое…

– По меткому выражению Армена Джигарханяна это называется «скотский серьёз».

 

– Скотский серьёз, да… Это же бесконечная вереница каких-то пародий на самих себя! В их интервью я слышу и читаю, что вот, дескать, он такой самоироничный, такой скромняга… Но между этими словами и делами – колоссальная дистанция. Я же вижу реальные поступки этих людей, которые вдруг занимают экстремистскую позицию: «Не подам руки!», «Не признаю!», «Вычеркну из жизни!».

 

Для меня всё это очень важно. Ведь все они мои коллеги, с которыми я в близких отношениях уже десятилетия. Хочется сказать: «Уважаемые! В нашем возрасте уже не только самоирония актуальна, а вообще-то пора думать о вечном». Это не значит, что надо всё бросать и идти причащаться. Но вы хотя бы соблюдайте библейские заповеди: не лги, не предавай. Делайте больше добра. И не только тем, кто нуждается, но и просто своим коллегам. Даже тем, которых не знаете. Делайте то, что даёт возможность людям дышать…

 

Мы отличаемся от западных актёров тем, что несвободны. Я вижу, что едва ли не большинство моих собратьев хочет жить со словом «нет». Им кажется, что есть единственный подход: «Если я принципиален, то я свободен». Но оказывается, что иногда быть вне принципа ещё труднее! Чтобы забыть свои принципы, быть готовым без злости и мстительности протянуть руку, нужна свобода и ясность мышления. Вот я, допустим, просто смотрю на тебя и подаю руку, хотя понимаю, что ты мне сделал много тяжёлого.

 

– Самоиронии некоторым не хватает не только в жизни, но на сцене, на экране. С одной стороны, невероятный пафос, бронза, а с другой – сплошные мюзиклы, мыло. Творческая свобода закрепилась на сцене в виде изобилия матерщины, пошлых намеков, дорогих декораций. А что дальше?

 

– Мне кажется, что мы сейчас в самом начале какого-то пути. Именно какого-то! Театр ещё сам не понимает, по какой дороге он идёт. Я не имею в виду, репертуарный это будет театр или антрепризный. Хотя и то и другое будет, видимо, не «чистым», а смешанным. То положение, в котором сейчас находится театр, вызывает серьёзное беспокойство.

 

Мы находимся в каком-то зародышевом состоянии, на которое постоянно влияют тяжёлые обстоятельства – перестройка, 1990-е годы, разрушение государства. Мы кричим: «Свободу театру! Свободу искусству!» Хотя даже не понимаем, что имеем в виду, поскольку находимся в самом начале пути. И мне неведомого, честно говоря. Но то, что театр поменяется, это – безусловно.

 

ПОЙДИ, ПОХОХОЧИ!

 

– Но никто не понимает, когда это произойдёт и благодаря чему. Не понимаете вы, не понимает зритель, не понимает Минкульт.

 

– Само государство, сама власть не определились, как быть с культурой. Говорят о модернизации. Но как можно провести модернизацию, не затронув культуру? Как могут появляться технические новшества, если все процессы их создания находятся в руках бездуховных людей?

 

Культура во все времена жила трудно. Везде. Это как раз не вызывает изумления. Но у нас, в России, культура всегда была связана с духовностью. Малый театр, Александринка, Пушкин, Гоголь, Островский – вся история страны спаяна с культурой и духовностью. А на Западе по-другому. Там театр веками рассматривался и до сих пор рассматривается как услуга.

 

– Прачечная?

 

– Стопроцентная!.. Допустим, хочу я минералки. Иду и покупаю бутылочку. Выпил. Полегчало. А чтобы совсем стало хорошо, необходимо что-то эдакое. О! Хочу на спектакль, чтобы отдохнуть! Ноу проблем. Вот тебе билет. Пойди поржи, похохочи!

 

Но такие правила и традиции – где-то там. А мы так не можем. Отцы наши говорили и заботились о духовности. И воспитали нас соответственно. И ничего с этим не сделаешь. Я не говорю, что мюзикл – это плохо, но просто вся культура будет одним сплошным мюзиклом…

– Развлечением.

 

– Согласно прейскуранту… Театр ищет. Поэтому я не знаю, как будет. Власть – Минфин, Минэкономразвития и прочие ведомства – хочет загнать театр в раздел «услуги». А мы пока сопротивляемся, стоим на том, что это духовная пища. Так что сейчас совершенно неясно, как именно будет меняться театр. Что ставить на сцене? Кто будет играть? Какие актёры?

 

– Однако никаких таких специальных условий и, простите, «господдержки» не требовалось ни Чехову, ни Станиславскому, ни Мейерхольду. Хотя, наверное, не помешало бы…

 

– О чем вы говорите! На какой они взрастали почве?!

– На русской литературе девятнадцатого века – критический реализм, Серебряный век, свободомыслие…

 

– Я имею в виду, какие у них были духовные учители? Вы понимаете, что собой представляет реформа образования, и что она за собой потянет? Чем заканчивается «Маскарад» Лермонтова? Танцами. Какая духовность?.. Вы говорите, Мейерхольд. Он выходец из чеховского Художественного театра, из школы Станиславского и Немировича-Данченко.

 

ГДЕ ВЕЛИКИЕ УЧЕНИКИ?

 

– Тем не менее есть ваше актёрско-режиссёрское поколение, более чем состоявшееся. Вы учились у великих мастеров. А где же, извините, ваши великие ученики?

 

– Они есть. Есть даже хорошие спектакли. Но всё это пока на уровне хороших картинок, это ещё процесс. Искусство ведь, каким бы оно ни было, это сопереживание. Мне важно, чтобы артист играл на сцене так, чтобы у меня ком к горлу подкатил. Как минимум я должен понять, что боль артиста на сцене, боль его героя задевает меня, зрителя. Как этого добиться? Сейчас в театрах колоссальная светотехника. Звук. Но не этими же средствами…

 

– Декорациями!

 

– Ну да, всей этой машинерией. Должно быть что-то ещё сверх этого. Что-то!.. Смотришь на картину Рембрандта и думаешь: куда уходит лицо? В тень? Половины лица не видно. Ты стоишь. У тебя фантазия работает. Откуда, почему в тебе просыпается сопереживание старику, старухе на изображении? Хотя пол-лица не видно! Свет может помочь…

 

– …но главное же не это!

 

– А сейчас многим кажется, что свет главнее. Что смена ритма спектакля решает дело и обещает успех. Я искренне говорю, что не знаю, где, когда и что произойдёт с театром. Другое дело, что государство может способствовать. Но это малая малость на фоне всех процессов.

– Последнее двадцатилетие на фоне даже не очень долгой истории русского театра – это много. Вспомним, сколько всего произошло в театре за первое двадцатилетие после 1917 года.

 

– Мы сейчас это обсуждаем, как будто находимся в стоячем болоте. Но всё-таки это не так, это не стоячее болото. Идёт реакция. И мы не знаем, чем она закончится. Это мы сегодня, спустя девяносто лет, рассуждаем о том, чем нас одарил постреволюционный театр. Мы это видим и можем анализировать, глядя из будущего. Но тогда картина не выглядела такой законченной и ясной.

 

– Но сегодня даже тенденции к появлению чего-то нового не видно.

 

– Вот правильно: «не видно». Значит, она просто ещё не проявилась. Тенденция может пойти в любую сторону.

 

– Значит, всё же уместно говорить о государстве и его политике в области искусства… Государство должно участвовать в репертуарной политике?

 

– Ну, с этим всё понятно: не должно… Но вот другое дело: мы талдычим, что нет закона о театре. А что такое этот закон? Кто такой режиссёр? А кто учредитель? Кто из них главный? Кто такой худрук? Возможно ли единоначалие директора? Всё это можно закрепить на бумаге. Но есть экономические рычаги, которые могут способствовать развитию театра. Государство же, наоборот, делает всё для того, чтобы избавиться от театра как от недоходной части бюджета.

– От затратной отрасли!

 

– Ну да, отрасли. Оно сбрасывает с себя музеи, библиотеки. А библиотечные фонды надо поправлять. А книги надо хранить. А в музеях надо делать систему кондиционирования и так далее. В театре точно так же. Театр – это часть духовной деятельности, но только тогда, когда в неё вкладываются… В том числе деньгами. Театр не должен приносить дохода. Если он приносит доход, то исключительно на саморазвитие. Но чтобы он зарабатывал эти деньги на саморазвитие – государство обязано предпринимать хоть что-то. Какую-то поддержку оказывать. Платить за аренду земли, за помещения. Ведь есть же такие рычаги, про которые я давно твержу. Ну, сделайте закон о спонсорстве! Сделайте закон о меценатстве! Чтобы мне не за красивые глазки давали деньги, не за то, что я Джигарханян или Калягин, а потому, что спонсору это выгодно.

 

В ОЖИДАНИИ «ПРОСВЕЩЁННОГО» ОЛИГАРХА

 

– А почему те, от кого это зависит, не хотят?

 

– Боятся, что если банк даст мне сто, то двадцать я ему верну. То, что называется откат. Но есть же финансовый контроль, есть Счётная палата, ФСБ, МВД, ОМОН, я не знаю… Мы просто боимся делать смелые шаги. Но так мы никогда не будем развиваться.

Снять цензуру оказалось делом плёвым. Но ещё проще оказалось задушить театр экономически, когда режиссёр вынужден ставить так, чтобы зритель шёл на спектакли, но не думал о духовном. А вдруг эта пьеса не провалится? А вдруг она засветится новой гранью? Нет. Театр будет бояться, дрожать, потому что не знает про завтрашний день. А если у тебя есть спонсор, который тебе доверяет, который сам отслеживает расход денег, но помогает тебе, не вмешиваясь в твою политику, не запрещая тебе ставить пьесы тех авторов и на такие темы, которые хочешь ты…

– Мы говорим об отсутствии острой социальной или политической сатиры… Как мы можем об этом мечтать, когда спонсоры – крупнейшие компании, совладельцами которых являются чиновники?

 

– Надежду даёт не что-нибудь, а реальность. Есть «Театр.doc», театр «Практика», которые ставят какие-то остросоциальные пьесы.

 

– А хозяева «Практики» – олигархи. Сатира там сомнительная. Зато есть пошлость и уши вянут от мата – спонсорам нравится.

 

– Не согласен! Не обязательно может быть только так. Рано или поздно должен появиться «просвещённый олигарх».

 

– Олигархи консерваторий не кончали…

 

– Во-первых, многие уже пооканчивали – ну не консерватории, так университеты…

 

Другое дело, есть конкретные вопросы денежно-творческих взаимоотношений государства и театра. Но они не являются непреодолимыми препятствиями, это просто нормальные задачи, которые можно решить. И закрепить на бумаге – эксперименты можно ставить за свои деньги. А за три миллиона, выданные мне на детский спектакль, я обязан отчитаться.

 

– Вернёмся к главному: должна осуществляться государственная политика.

 

– Конечно. Но тут важно вот что заметить. В стране всего шесть федеральных драмтеатров: Малый, МХТ имени Чехова, БДТ, Вахтанговский, Александринка, Новосибирский. Они вот недавно гранты правительственные получили. Конечно, государство должно понимать, что идёт на сцене этих федеральных театров. Вот параллель: на сцене «Комеди Франсез», государственного театра, не может идти, предположим, «Слишком женатый таксист» Рэя Куни. Если хочешь ставить его пьесы, ставь на свои деньги и где-нибудь ещё. А остальные театры – муниципальные. Их судьба определяется отношениями с городом и со спонсорами, а это другие порядки цифр. В общем, все проблемы поддаются решению, было бы желание.

– И они будут решены?

 

– Отвечу словами Маяковского: «вы зайдите через тысячу лет, там поговорим», ладно?

Не загоняйте театр в раздел «услуги».

 

“Совершенно секретно”, 2 ноября 2015
 

 

Осенью 1965 года на сцене Таганки состоялась премьера спектакля «Десять дней, которые потрясли мир». Именно с этого первого показа началась история легендарного театра. Но была эта премьера также первым выходом на большую сцену для молодого выпускника Щукинского училища Александра Калягина. Вчерашний студент сыграл в спектакле сразу пять ролей – крестьянина, солдата, инвалида, оратора, министра – уже одним этим продемонстрировав своё творческое дарование.

 

…За истекшие полвека в жизни Таганки, страны и мира происходило много всего трудного и необыкновенного. А среди ролей, которые пришлось играть Калягину, были и такие, о которых выпускник «Щуки» и мечтать не мог. Самая же многозначительная из них – сегодняшняя, председателя Союза театральных деятелей России. В исполнении Александра Александровича она живёт уже двадцатый «сезон».

 

– Когда-то давно вы сформулировали своё отношение к жизни: «Единственное, что может спасти нас всех от множества заблуждений, – это самоирония. Относитесь к себе с иронией – это поможет вам правильно ориентироваться на территории хотя бы собственной жизни».

 

– Есть такое дело.

 

– Что такое в вашем понимании самоирония? Вот, например, Михаил Пуговкин считал, что жизнь – вообще страшно тяжёлый труд.

 

– Когда задают такие вопросы, хочется глубоко размышлять, быть содержательным, вспоминать что-то из Пушкина, Гоголя, цитировать Эзопа. Какого-нибудь Гегеля присовокупить. Но тут же я ловлю себя на мысли, что это неправильно. Просто потому, что во мне развита самоирония.

 

Мы хотим казаться хорошими, умными, приятными. На самом же деле каждый из нас только наедине с собой, когда не с друзьями и не с женой, а просто лёжа на кровати, тупо смотрит в потолок, понимает, что и кто он такой на самом деле. Самоирония не позволяет мне стараться выглядеть умнее, чем я есть на самом деле.

 

Вокруг себя я вижу гораздо более интересных людей, чем я сам. Это отнюдь не значит, что я себя уничижаю, пытаясь на самом деле возвыситься. Просто у меня есть боги – в работе, в творчестве, в профессии: Чаплин, Райкин, Швейцер… Вот у Михаила Швейцера я работал в фильме «Мёртвые души». И будет неправильно, если я сейчас стану про него говорить: «Ах, полиглот! Ах, начитанный, знающий!» Нет. Это человек, не просто много знавший. Это человек, который свои знания пропустил через жизнь, через кровь. И весь свой опыт он помножил на чувства, на пережитое… А когда рядом с тобой такие боги, относиться серьёзно к себе – смешно.

 

МЫ ВСЕ ПОДМАСТЕРЬЯ…

 

– Я не считал зазорным сидеть рядом со Швейцером, открыв рот, не позволяя себе даже слово вставить. Потому что главное – впитать, слушать. Это не оскорбительно. Это счастье, что я могу говорить, что жил в одни и те же времена с Василием Макаровичем Шукшиным. Я сталкивался и товариществовал с Олегом Борисовым, Женей Евстигнеевым, Олегом Ефремовым. Они выше во многом. Они для меня выше. Другое дело, что я хочу тянуться к этому. Но это уже моя кухня. Я не буду говорить, что вот, дескать, я никогда не дотянусь…

 

Всегда рассказываю одну и ту же историю. Когда мы пришли в Щукинское училище, первая лекция была о Вахтанговском театре. Читал ректор «Щуки», народный артист СССР Борис Евгеньевич Захава. Легендарная фигура.

 

– Ну да. Правая и одновременно левая рука Вахтангова.

 

– А в аудитории – первокурсники, только поступившие. И, обращаясь к нам, он сказал: «Запомните, гений среди актёров был один». Мы все рот открыли: кто? Он: «Михаил Чехов. Все остальные, и вы в том числе, подмастерья». Это так он опустил нас. Нет, не унизил, а именно опустил – с небес на землю.

 

Потом пришли времена, когда гением стали называть Смоктуновского. Но это потом…

 

– В общем, гения в актёрском ремесле найти очень трудно…

 

– И с годами это понимаешь всё отчётливее! И это тоже прибавляет самоиронии. Тем более в нашей-то профессии, когда тебе в уши жужжат, какой ты хороший, а за спиной – какое ты дерьмо. Или тебе говорят, что ты всё зря сделал, что ты всё не так делаешь. Ну неужели нормальный человек может нормально к этому относиться?..

 

Вот лично я, Александр Калягин, всегда говорил, что есть одна-единственная истина, которую я честно и уверенно могу сказать наедине со своей подушкой: «По отношению к себе я лучше всех критиков». Я лучше всех знаю, что я смог, а что у меня не получилось в этой роли, что мне удалось, какие возникли проблемы. И это тоже прибавляет мне ощущения того, что я ещё много не сделал. Я знаю, что никогда не поддамся внутренней духовной сытости.

 

Это своего рода рецепты. Это такая таблетка, которая мне помогает. Хотя с годами её всё труднее глотать. Я вроде бы такой же заводной, такой же перпетуум-мобиле. Но увы… Очень специфическое чувство: вроде перспективу видишь, а она становится какой-то все более затуманенной, что ли…

 

ПОМЕНЬШЕ СЕРЬЁЗНОСТИ!

 

 Многие известные, талантливые люди, в силу возраста ставшие скептиками, говорят об иронии. Но глядя на них со стороны…

 

– Когда я вижу по телевизору трансляции с юбилеев некоторых моих товарищей, меня оторопь берёт. Я просто цепенею. Это же насколько серьёзно надо к себе относиться, чтобы позволить такое…

– По меткому выражению Армена Джигарханяна это называется «скотский серьёз».

 

– Скотский серьёз, да… Это же бесконечная вереница каких-то пародий на самих себя! В их интервью я слышу и читаю, что вот, дескать, он такой самоироничный, такой скромняга… Но между этими словами и делами – колоссальная дистанция. Я же вижу реальные поступки этих людей, которые вдруг занимают экстремистскую позицию: «Не подам руки!», «Не признаю!», «Вычеркну из жизни!».

 

Для меня всё это очень важно. Ведь все они мои коллеги, с которыми я в близких отношениях уже десятилетия. Хочется сказать: «Уважаемые! В нашем возрасте уже не только самоирония актуальна, а вообще-то пора думать о вечном». Это не значит, что надо всё бросать и идти причащаться. Но вы хотя бы соблюдайте библейские заповеди: не лги, не предавай. Делайте больше добра. И не только тем, кто нуждается, но и просто своим коллегам. Даже тем, которых не знаете. Делайте то, что даёт возможность людям дышать…

 

Мы отличаемся от западных актёров тем, что несвободны. Я вижу, что едва ли не большинство моих собратьев хочет жить со словом «нет». Им кажется, что есть единственный подход: «Если я принципиален, то я свободен». Но оказывается, что иногда быть вне принципа ещё труднее! Чтобы забыть свои принципы, быть готовым без злости и мстительности протянуть руку, нужна свобода и ясность мышления. Вот я, допустим, просто смотрю на тебя и подаю руку, хотя понимаю, что ты мне сделал много тяжёлого.

 

– Самоиронии некоторым не хватает не только в жизни, но на сцене, на экране. С одной стороны, невероятный пафос, бронза, а с другой – сплошные мюзиклы, мыло. Творческая свобода закрепилась на сцене в виде изобилия матерщины, пошлых намеков, дорогих декораций. А что дальше?

 

– Мне кажется, что мы сейчас в самом начале какого-то пути. Именно какого-то! Театр ещё сам не понимает, по какой дороге он идёт. Я не имею в виду, репертуарный это будет театр или антрепризный. Хотя и то и другое будет, видимо, не «чистым», а смешанным. То положение, в котором сейчас находится театр, вызывает серьёзное беспокойство.

 

Мы находимся в каком-то зародышевом состоянии, на которое постоянно влияют тяжёлые обстоятельства – перестройка, 1990-е годы, разрушение государства. Мы кричим: «Свободу театру! Свободу искусству!» Хотя даже не понимаем, что имеем в виду, поскольку находимся в самом начале пути. И мне неведомого, честно говоря. Но то, что театр поменяется, это – безусловно.

 

ПОЙДИ, ПОХОХОЧИ!

 

– Но никто не понимает, когда это произойдёт и благодаря чему. Не понимаете вы, не понимает зритель, не понимает Минкульт.

 

– Само государство, сама власть не определились, как быть с культурой. Говорят о модернизации. Но как можно провести модернизацию, не затронув культуру? Как могут появляться технические новшества, если все процессы их создания находятся в руках бездуховных людей?

 

Культура во все времена жила трудно. Везде. Это как раз не вызывает изумления. Но у нас, в России, культура всегда была связана с духовностью. Малый театр, Александринка, Пушкин, Гоголь, Островский – вся история страны спаяна с культурой и духовностью. А на Западе по-другому. Там театр веками рассматривался и до сих пор рассматривается как услуга.

 

– Прачечная?

 

– Стопроцентная!.. Допустим, хочу я минералки. Иду и покупаю бутылочку. Выпил. Полегчало. А чтобы совсем стало хорошо, необходимо что-то эдакое. О! Хочу на спектакль, чтобы отдохнуть! Ноу проблем. Вот тебе билет. Пойди поржи, похохочи!

 

Но такие правила и традиции – где-то там. А мы так не можем. Отцы наши говорили и заботились о духовности. И воспитали нас соответственно. И ничего с этим не сделаешь. Я не говорю, что мюзикл – это плохо, но просто вся культура будет одним сплошным мюзиклом…

– Развлечением.

 

– Согласно прейскуранту… Театр ищет. Поэтому я не знаю, как будет. Власть – Минфин, Минэкономразвития и прочие ведомства – хочет загнать театр в раздел «услуги». А мы пока сопротивляемся, стоим на том, что это духовная пища. Так что сейчас совершенно неясно, как именно будет меняться театр. Что ставить на сцене? Кто будет играть? Какие актёры?

 

– Однако никаких таких специальных условий и, простите, «господдержки» не требовалось ни Чехову, ни Станиславскому, ни Мейерхольду. Хотя, наверное, не помешало бы…

 

– О чем вы говорите! На какой они взрастали почве?!

– На русской литературе девятнадцатого века – критический реализм, Серебряный век, свободомыслие…

 

– Я имею в виду, какие у них были духовные учители? Вы понимаете, что собой представляет реформа образования, и что она за собой потянет? Чем заканчивается «Маскарад» Лермонтова? Танцами. Какая духовность?.. Вы говорите, Мейерхольд. Он выходец из чеховского Художественного театра, из школы Станиславского и Немировича-Данченко.

 

ГДЕ ВЕЛИКИЕ УЧЕНИКИ?

 

– Тем не менее есть ваше актёрско-режиссёрское поколение, более чем состоявшееся. Вы учились у великих мастеров. А где же, извините, ваши великие ученики?

 

– Они есть. Есть даже хорошие спектакли. Но всё это пока на уровне хороших картинок, это ещё процесс. Искусство ведь, каким бы оно ни было, это сопереживание. Мне важно, чтобы артист играл на сцене так, чтобы у меня ком к горлу подкатил. Как минимум я должен понять, что боль артиста на сцене, боль его героя задевает меня, зрителя. Как этого добиться? Сейчас в театрах колоссальная светотехника. Звук. Но не этими же средствами…

 

– Декорациями!

 

– Ну да, всей этой машинерией. Должно быть что-то ещё сверх этого. Что-то!.. Смотришь на картину Рембрандта и думаешь: куда уходит лицо? В тень? Половины лица не видно. Ты стоишь. У тебя фантазия работает. Откуда, почему в тебе просыпается сопереживание старику, старухе на изображении? Хотя пол-лица не видно! Свет может помочь…

 

– …но главное же не это!

 

– А сейчас многим кажется, что свет главнее. Что смена ритма спектакля решает дело и обещает успех. Я искренне говорю, что не знаю, где, когда и что произойдёт с театром. Другое дело, что государство может способствовать. Но это малая малость на фоне всех процессов.

– Последнее двадцатилетие на фоне даже не очень долгой истории русского театра – это много. Вспомним, сколько всего произошло в театре за первое двадцатилетие после 1917 года.

 

– Мы сейчас это обсуждаем, как будто находимся в стоячем болоте. Но всё-таки это не так, это не стоячее болото. Идёт реакция. И мы не знаем, чем она закончится. Это мы сегодня, спустя девяносто лет, рассуждаем о том, чем нас одарил постреволюционный театр. Мы это видим и можем анализировать, глядя из будущего. Но тогда картина не выглядела такой законченной и ясной.

 

– Но сегодня даже тенденции к появлению чего-то нового не видно.

 

– Вот правильно: «не видно». Значит, она просто ещё не проявилась. Тенденция может пойти в любую сторону.

 

– Значит, всё же уместно говорить о государстве и его политике в области искусства… Государство должно участвовать в репертуарной политике?

 

– Ну, с этим всё понятно: не должно… Но вот другое дело: мы талдычим, что нет закона о театре. А что такое этот закон? Кто такой режиссёр? А кто учредитель? Кто из них главный? Кто такой худрук? Возможно ли единоначалие директора? Всё это можно закрепить на бумаге. Но есть экономические рычаги, которые могут способствовать развитию театра. Государство же, наоборот, делает всё для того, чтобы избавиться от театра как от недоходной части бюджета.

– От затратной отрасли!

 

– Ну да, отрасли. Оно сбрасывает с себя музеи, библиотеки. А библиотечные фонды надо поправлять. А книги надо хранить. А в музеях надо делать систему кондиционирования и так далее. В театре точно так же. Театр – это часть духовной деятельности, но только тогда, когда в неё вкладываются… В том числе деньгами. Театр не должен приносить дохода. Если он приносит доход, то исключительно на саморазвитие. Но чтобы он зарабатывал эти деньги на саморазвитие – государство обязано предпринимать хоть что-то. Какую-то поддержку оказывать. Платить за аренду земли, за помещения. Ведь есть же такие рычаги, про которые я давно твержу. Ну, сделайте закон о спонсорстве! Сделайте закон о меценатстве! Чтобы мне не за красивые глазки давали деньги, не за то, что я Джигарханян или Калягин, а потому, что спонсору это выгодно.

 

В ОЖИДАНИИ «ПРОСВЕЩЁННОГО» ОЛИГАРХА

 

– А почему те, от кого это зависит, не хотят?

 

– Боятся, что если банк даст мне сто, то двадцать я ему верну. То, что называется откат. Но есть же финансовый контроль, есть Счётная палата, ФСБ, МВД, ОМОН, я не знаю… Мы просто боимся делать смелые шаги. Но так мы никогда не будем развиваться.

Снять цензуру оказалось делом плёвым. Но ещё проще оказалось задушить театр экономически, когда режиссёр вынужден ставить так, чтобы зритель шёл на спектакли, но не думал о духовном. А вдруг эта пьеса не провалится? А вдруг она засветится новой гранью? Нет. Театр будет бояться, дрожать, потому что не знает про завтрашний день. А если у тебя есть спонсор, который тебе доверяет, который сам отслеживает расход денег, но помогает тебе, не вмешиваясь в твою политику, не запрещая тебе ставить пьесы тех авторов и на такие темы, которые хочешь ты…

– Мы говорим об отсутствии острой социальной или политической сатиры… Как мы можем об этом мечтать, когда спонсоры – крупнейшие компании, совладельцами которых являются чиновники?

 

– Надежду даёт не что-нибудь, а реальность. Есть «Театр.doc», театр «Практика», которые ставят какие-то остросоциальные пьесы.

 

– А хозяева «Практики» – олигархи. Сатира там сомнительная. Зато есть пошлость и уши вянут от мата – спонсорам нравится.

 

– Не согласен! Не обязательно может быть только так. Рано или поздно должен появиться «просвещённый олигарх».

 

– Олигархи консерваторий не кончали…

 

– Во-первых, многие уже пооканчивали – ну не консерватории, так университеты…

 

Другое дело, есть конкретные вопросы денежно-творческих взаимоотношений государства и театра. Но они не являются непреодолимыми препятствиями, это просто нормальные задачи, которые можно решить. И закрепить на бумаге – эксперименты можно ставить за свои деньги. А за три миллиона, выданные мне на детский спектакль, я обязан отчитаться.

 

– Вернёмся к главному: должна осуществляться государственная политика.

 

– Конечно. Но тут важно вот что заметить. В стране всего шесть федеральных драмтеатров: Малый, МХТ имени Чехова, БДТ, Вахтанговский, Александринка, Новосибирский. Они вот недавно гранты правительственные получили. Конечно, государство должно понимать, что идёт на сцене этих федеральных театров. Вот параллель: на сцене «Комеди Франсез», государственного театра, не может идти, предположим, «Слишком женатый таксист» Рэя Куни. Если хочешь ставить его пьесы, ставь на свои деньги и где-нибудь ещё. А остальные театры – муниципальные. Их судьба определяется отношениями с городом и со спонсорами, а это другие порядки цифр. В общем, все проблемы поддаются решению, было бы желание.

– И они будут решены?

 

– Отвечу словами Маяковского: «вы зайдите через тысячу лет, там поговорим», ладно?

Источник: http://www.sovsekretno.ru/articles/id/5147/