Александра Калягина, по-моему, узнали все после того, как он сказал: «Здравствуйте, я ваша тетя!». Но недавно к внушительному списку его ролей и почетных званий прибавилась еще одна строка: член совета движения «Наш дом Россия».

 — Как вы оказались в «Нашем доме»?

 — Я никогда не думал что в пятьдесят лет начну осваивать новые профессии и искать в себе новые грани Не думал, что буду худруком театра « Еt cetera». Это для меня новая должность и я учусь, как в молодости учился актерской профессии. Худрук — и хозяйственник, и финансист, и добытчик денег, и за идеологию театра отвечаешь, и за людей ответственность громадная. А раньше я отвечал только за роль, за слова автора и за то, что мне прикажет режиссер.

Теперь новая грань — я выдвинут в движение «Наш дом — Россия». Я никогда не был партийным, не был в КПСС, хоть и роль Ленина сыграл. Мне тогда одна очень уважаемая актриса МХАТа сказала: «Саша, ты прошел уже партминимум и тебе пора вступать в партию». Я считал, что искусство, актерство должно быть внепартийным, хоть нас учили по-другому: художник — это прежде всего проводник линии партии.

Так вот, когда мне позвонили из аппарата Черномырдина и предложили вступить в НДР, я это предложение принял. Меня подвигло к этому несколько причин. Во-первых, искренне говорю, поступок Черномырдина в переговорах с Чечней. Через долготерпение, пройдя труднейший путь, суметь договориться — это мужество. Моя профессия научила меня прежде всего договариваться — и с режиссером, и с партнером по сцене… И я знаю, что это такое. Поэтому поступок премьера мне просто понравился. И еще меня подвигла ситуация с моим театром. Надеюсь, мое членство в НДР все-таки поможет театру жить.

 — Мы знаем много примеров, когда ушедшие в политику актеры и режиссеры и политиками не становились, и, что самое обидное, теряли как творцы. Но вас, Тихонова, Баталова некоторые сильно критиковали именно за то, что вы пошли в «партию власти»: мол, скоро от них газом запахнет.

 — Что я должен сказать на это? Честно говоря, меня это не волнует. В пятьдесят три года, я думаю, мне есть, что ответить — хотя бы ролями, творчеством. С моей точки зрения, художнику, по большому счету, никогда не нужна власть. Нужны кусок хлеба, вода, холст, сцена, кинопленка, чтобы он творил. Поэтому то, что я участвую в этом движении, меня это уже не испортит и не поднимет. И я говорю об участии только в одном смысле: могу ли я помочь?

Мне бы искренне хотелось принести одну-единственную пользу: содействовать стабильности! Надоели потрясения, надоели революции. Хочется постепенности.

Я никогда не участвовал в идеологической борьбе и, наверное, поэтому сумел много сделать. Когда я вижу, как некоторые мои коллеги активно становятся политиками, меня это пугает, и я чувствую, как мои любимые люди уходят от меня. Понимаете: живые уходят. Актер, режиссер, литератор — это профессии очень тонкие, это совсем другие средства воздействия на зрителей, на публику, на толпу, нежели у трибуна и популиста.

 — Помню, вы сказали, что вам претят «специалисты», которые, как хрущевская бабушка Заглада, могут высказываться по любому поводу. Может быть, «Наш дом — Россия» отнимается в лучшую сторону от иных блоков тем, что он укомплектован настоящими профессионалами?

 — Вполне. Меня обнадеживает, что многие вещи политике становятся профессиональными. И то, что в НДР, например, и не только в НДР люди становятся профессиональны по большому счету. Этим они приходят к нормальному, к мировому человеческому существованию. Профессионализм — он везде профессионализм. На любой стороне земного шара. Специалист-профессионал нужен везде. Я вижу, как язык некоторых наших политиков (увы, их еще очень мало) становится профессиональным.

 — В одном недавнем интервью вы сказали: «Именно театр, как ни странно, может превратиться в самую нормальную демократическую организацию». А я еще в 1987 году в журнале «Театр» прочитал, как в неком театре трудовой коллектив демократическим большинством изгнал главного режиссера, который заставлял не опаздывать на репетиции. Нужна ли нам такая «демократия»?

 — Я принадлежу к тем актерам, которые любят диктаторство. В силу того, что профессия актера или другая профессия, связанная с искусством, требует жесточайшей дисциплины, внутренней дисциплины.

Но у художника это часто входит в противоречие со свободой мысли. У меня больше свободы мысли, рассуждений, фантазий, мечтаний, но с дисциплиной у меня плохо. С дисциплиной не в смысле «пришел — ушел», а с дисциплиной творческой. Мне нужен поводырь, мне нужен хороший диктатор, который умно бы со мной разговаривал, и я бы не бессмысленно подчинялся ему, а знал бы, ради чего я это делаю. Который меня подчинял бы своей любовью, уважением к моим слабостям — и как результат глубоким уважением к моей личности. Такой был Анатолий Васильевич Эфрос. Он любил актерские амбиции, был чуток к нашим проявлениям. Иногда он гневался, иногда ненавидел, ругался, обижался, писал письма актерам. Но это от дикой любви к своим ученикам, которых он сделал великими, прекрасными актерами.

 — А вы в своем театре — диктатор?

 — Конечно, нет. Хотя, может, у меня вид такой суровый: крепкий, лысый…

 — Как, кстати, дела у вашего театра? Вы по-прежнему играете в новоарбатской высотке на птичьих правах?

 — Плохие дела! Два года не могу добиться встречи с Лужковым. Я встретился с Черномырдиным, поговорил с Филатовым. А с Лужковым — не могу. Я думал (теперь, в пятьдесят три года это уже можно сказать), что я что-то значу для театральной России. Конечно, я понимаю, что можно не любить актера Калягина, но я уверен, что чем больше ты демократ, тем больше должен обладать умением поговорить с человеком, которого ты не любишь. Я написал восемь писем Лужкову, и никакого ответа. А ведь речь идет об одном только — поговорить. Просто поговорить. И если эта беседа с уважаемым Юрием Михайловичем Лужковым состоится — это будет нормальное участие в судьбе театра, и тогда я пойму, что премия Станиславского мэру дана не зря.

Ведь не одни мы мучаемся. Петра Наумовича Фоменко не надо мучить. У человека больное сердце — зачем он мучается тоже без помещения? И Роман Виктюк без помещения.

 — Вы встречали в жизни людей, похожих на вашего героя из фильма «Допрос» — следователя Сейфи? Готовых идти по лезвию ножа за правдой?

 — Встречал. Это отец моей жены. Разведчик Константин Иванович Глушенко. Он никогда не врал, хотя ему было очень тяжело. Я не такой, конечно, как Сейфи, и в силу своей профессии вынужден искать компромиссы, искать, как уже говорил, общий язык с разными партнерами. Не всегда играешь драматургию, которая тебе нравится. Поэтому компромиссы в нашей профессии неизбежны и даже обязательны. Но тягой к правде, к поиску этой правды, Сейфи мне дорог. Думаю, эта роль следователя помогла мне в человеческом становлении.

 — Вы поставили «Прохиндиаду-2». Почему юркий и шустрый Сан Саныч Любомудров не вписался в новую действительность, хотя вроде был для нее-то и предназначен? Грустный фильм получился.

 — Да, это как бы прощание с моим поколением. Те, кому сорок, пятьдесят — они вряд ли впишутся в эту новую историю. Не потому, что они биологически должны исчезнуть, а просто слишком сильный психологический удар не каждый выдерживает. И мой Прохиндей, который умел жить в советское время, знал все ловушки, все обходные пути, даже такой профессионал не ожидал тех ловушек и подножек, что подставила ему новая жизнь. Все можно предусмотреть, но, оказывается, не предусматриваешь чего-то элементарно простого в сегодняшней ситуации и вдруг ты оказываешься в прямом смысле на обочине дороги, на обочине. жизни. Да, фильм получился грустный неожиданно. Поверьте, я умею смешить и хотел бы, чтобы зрители смеялись, но ситуация, в которой мы живем, оказалась очень печальной. По-моему, мы простились с тем временем, когда жили по принципу: «Ты помоги мне — я помогу тебе».

 — А что же вы прохиндеевского начальника Виктора Викторовича «крестным отцом» сделали? В 85-м как мы его воспринимали — пришел новый человек, «начальник в джинсах», прогрессист. А через десять лет — мафия.

 — Ну как и все. Как в жизни. Джинсы, демократ… А потом — ручки за спину.

 — Один партийный лидер, с которым НДР придется бороться, сказал, что все партии записали себе «отыгравших свое актеров». Надеюсь, это к вам не относится?

 — Уж ко мне-то — точно не относится! В «Ленкоме» я сыграю вместе с Николаем Караченцовым пьесу «Чешское фото», которую ставит автор — Александр Галин. В своем театре я ставлю «Лекаря поневоле» Мольера — изумительные декорации Дургина, костюмы Черновой. Будет у нас Пиранделло «Прощай, Джекомино» — пьеса, которая у нас никогда не ставилась. Дай Бог здоровья Семену Давыдовичу Арановичу — он выздоровеет и продолжит съемки фильма «Агнос дэй» — Святой день". У меня там одна из главных ролей — писателя. Анатолий Гребнев написал трогательный смешной сценарий «Большой спорт для маленького человека» — скоро должен запуститься на «Мосфильме». Возможно, я возьмусь за постановку фильма и сыграю в нем главную роль.

 — В фильме «Неоконченная пьеса для механического пианино» — финальная сцена: «Мне тридцать пять!» Теперь вам пятьдесят три (наоборот), вы чувствуете: что-то не сделано и, наверное, уже не получится?

 — Я боюсь гневить свою судьбу. Много из того, что я сделал, я сам не ожидал. Мне дарили такие роли, которые не шли в русле моего амплуа. Это было такое счастье! Что сыграл — то и сыграл. Так суждено было.

Михаил Гуревич
Российская газета, 22.09.1995