- Актер — человек зависимый: и режиссер, театр… В какой момент у актера возникает желание открыть свой театр? 

 — Все зависит от характера, от разных обстоятельств, удовлетворения и неполного удовлетворения работой в том театре, в котором служишь, ну и тяга к режиссуре: она может возникнуть с юных лет, с театральной скамьи, но может появиться и позже. У меня, исходя из этих причин, возникло желание заняться не столько режиссурой, сколько создать свой театр. 

 — Зачастую в понятие «свой театр» входит труппа, работающая ради успеха мэтра. В Вашем театре этого не происходит? 

 — Я бы с удовольствием меньше работа. Ведь сколько уже сыграно! Но многие режиссеры, приходя на постановку, говорят, что согласны поставить пьесу, если играть буду я. Приходится думать о распределении сил; могу ли я, стоит ли мне? Потому что работать на износ — только бы участвовать во всех спектаклях, только бы удовлетворить режиссера —бред! Но от последних работ я не мог отказаться. Появился режиссер европейского уровня Александр Морфов, болгарин, который сказал, что готов поставить «Дон Кихота», если я буду играть Дон Кихота. Состоялась премьера и достаточно громкая. Санчо Пансо играет Симонов — высокий и стройный. Старый Дон Кихот в конце отдает Санчо Пансо все доспехи и отправляет его в путь. А дальше… дает Санчо может стать рыцарем, а может и не стать… 

Я не мог отказаться и от предложения режиссера Роберта Стуруа. Он поставил «Венецианского купца», где я играю Шейлока. 

Но в первую очередь я хочу, чтобы созданная труппа была самодостаточна и самоценна без меня. Поэтому-то я и театр назвал «Еt cetera» — «… и так далее…». Мне вообще в искусстве больше нравится не точка, а многоточие, тогда в размышлении больше реальности. Видишь картину, слушаешь музыку, и это в тебе вызывает массу эмоций. А точка опасна, она подразумевает конец всему, а многоточие — это все-таки продолжение «Еt cetera» «…и так далее…», то есть театр в вечном поиске этого «золотого ключика», который надо находить и для новой пьесы, и для труппы, и для актеров. И каждый, в свою очередь, должен находить этот «золотой ключик»: и актер, и режиссер. Поэтому я назвал театр, не отделяя его от себя — все-таки я родил театр, я его основатель. Но, когда меня не будет, театр все равно должен жить, это должно отразиться в нормальном поиске других актеров, режиссеров. Этот процесс очень трудный. Я хорошо понимаю, что публика, которая не забыла меня и мои роли, будет идти в театр,все-таки подразумевая, что этот театр вроде «имени Калягина». Потом со временем все установится. Останется мое имя, а театр продолжит свой путь. 

 — Когда-то Вы говорили молодым актерам, что на сцену нужно выходить каждый раз, как в последний раз. С годами Ваши взгляды не изменились? 

 — Не изменились. Я до сих пор говорю своим студентам, своим актерам, что в театральной жизни масса самолюбия, тщеславия, все это замешано на таланте. И чем талантливее человек, тем сильнее ведет он вторую партию, вторую игру. Я постоянно говорю, что в театре надо работать с ощущением, что всегда можешь уйти. Нельзя быть рабом места. Нельзя быть рабом жены, детей. Надо любить, уважать, ценить, помогать, но нельзя быть рабом. Это надевает на твою душу испанскую колодку, и ты незаметно превращаешься в НИЧТО! 

 — Когда-то Никита Михалков сказал, что он может делать кино только с друзьями. А для Вас какие отношения в искусстве важнее — профессиональные или дружеские? 

 — Иногда важнее дружеские. Недавно я встретил Александра Прошкина. Мы с ним начинали вместе. Я уже работал во МХАТе, мне было 29 лет, а играл 66-летнего мистера Пиквика (две серии) в его постановке. Я у него спрашиваю: «Почему ты меня тогда пригласил?» Во время этой встречи мы поняли, что можем расходиться по каким-то позициям, но не можем быть равнодушными друг к другу. Поэтому, я думаю, близкие товарищеские отношения иногда важнее творческих. Человек живет не только работой. Это бред — зацикливаться только на работе. А куда деть природу, музыку, книги? 

 — Вы никогда не жалели о выбранной профессии? 

 — Нет, таких минут не было. Хотя, честно вам скажу, я не был до конца счастлив в этой профессии, ну, словом, все, что она приносит. 

Как сказал один философ: взгляд в прошлое — это результат твоих ошибок. Есть вещи, которые говорят только себе, вещи очень сокровенные. Я не люблю, когда лезут ко мне в душу, не выношу этого! Многие актеры любят «раздеваться», перечислять жен, любовниц. Я не ханжа, я все люблю: и женщина, и семью, люблю поесть, хорошо одеться, но я не считаю нужно говорить очень интимные вещи. Хотя время сейчас такое безудержное… 

Многие молодые актеры просто не понимают, что они становятся моментально не интересными, как только перестают быть загадкой. В искусстве можно даже не успеть сказать «а», просто издать какое-то мычание, а критики обратят на это внимание. Молодому же артисту кажется, что он уже целый алфавит сказал в искусстве и начинает раздевать себя. Ни на сцене, ни в кино, а в бытовом смысле. Но для этого нужно быть личностью, надо прожить, поиграть, быть битым, чтобы иметь на это право. Я уверен, что сильно битый и справедливо битый жизнью человек не будет так себя «раздевать», как позволяют себе мои молодые взрослые коллеги. Поэтому, когда меня спрашивают, счастлив ли я в этой профессии — несчастлив, я до определенного момента могу рассуждать, до определенного момента мог обсуждать… 

 — Какая роль принесла Вам наибольшую известность? 

 — Не знаю. Я смущаюсь, когда мне говорят хорошие слова. «Все хорошее у гроба», — говорю я. Я родил эту грустную шутку, мне она понятна. 

Я живу, я развиваюсь. Сегодня я такой, завтра другой. Пройдут годы и ни одна роль не вспомнится. Пройдут годы и фамилия забудется. Но и к этому надо быть готовым. В молодости я просыпался от ужаса, что вообще умру. Я живу и меня нет! Этого быть не может! Я начал интересоваться всеми оккультными делами: через что я должен появиться на этой земле — через кошечку, через цветочек, через дождик? Через что? Я не могу так просто умереть! Но с годами понимаешь — умер и все. Тебя нет. Все тленно. Тебе дан этот маленький отрезок времени, где ты максимум должен сделать, чтоб хоть с чистой совестью умереть, если есть она, эта совесть. 

Иногда кажется, что фильм «Здравствуйте, я ваша тетя» — это грустный пример того, что с этой «теткой» меня знает уже третье или четвертое поколение, дети детей. 

Для многих людей, особенно в дальних уголках, куда никогда не приезжал Художественный театр, до которых не доходит пресса, может, они даже и не знаю, что я в театре еще работаю. Для них, конечно, основное «Здравствуйте, я ваша тетя». А ведь были и Платонов в «Неоконченной пьесе для механического пианино», и Чичиков, и Эзоп, но нет — все равно «тетка» и все! Но тут, знаете, не надо заноситься. Надо быть счастливым и довольным, что хоть эта вещь становится приятной для многих зрителей, и тебе остается просто улыбаться, потому что хорошее настроение. 

Но обольщаться и чувствовать себя приятным я не собираюсь, потому что пока я живу, я надеюсь на большее. 

Михаил Крамаренко
Доктор Чехов, № 5—6,, 2001