Когда-то Анатолий Эфрос заметил, что у иных актеров жизненный опыт «совсем минует профессию — актер хоть что-то пережил как человек, но в его творчество это не входит, таланта не прибавляет. А Калягину годы и опыт будто прибавляют таланта. Идет одновременное обогащение актера и человека. Будто гирьки кто-то кладет на чашечки весов. Но сам Калягин от этого становится не тяжелее, а легче».

Если поверить Честертону и предположить, что бывают люди-четверги, понедельники, субботы, то надо признать, что Александр Калягин точно подойдет под определение человек-праздник.

Как ни странно, с годами это его качество становится более очевидным. И кто знает, не в этой ли талантливой легкости «игры с жизнью» секрет всей его обаятельности?

 — Вы как-то говорили, что актером мечтали стать с детства. И никем иным. Скажите, а вы никогда потом не сожалели о своем выборе? Все мы иногда задумываемся: почему стал не таким, а иным, почему женат на этой женщине, занят этим делом?

 — Действительно, почему я занимаюсь этим делом? По природе я даже не актер — игрун. Я и в жизни стараюсь играть, придумывать ситуации. Жизнь — удивительный партнер: она расставляет подножки. Ты увертываешься или падаешь. И тут выясняется: есть в человеке артистизм или нет. Умеет он споткнуться так, чтобы достойно встать и поправить котелок. Или уж так шмякнуться, чтобы другие захохотали.

Мне с детства говорили, что есть определенные способности, многое мне давалось легко: такое замечательное дураковаляние, лицедейство, пародирование своих друзей и разных знаменитостей. Мама преподавала французский язык, была заведующей кафедрой в Педагогическом институте. Отец был директором института. В родне никаких актеров. И даже зная, что у меня такая сильная склонность к театру, — мама тем не менее уговорила меня поступить в медицинское училище. И я его благополучно закончил. Меня переводили с курса на курс не потому, что я был гордостью по линии фармакологии, анатомии и прочих предметов, но потому что у нас был лучший коллектив художественной самодеятельности среди медучилищ. Меня переводили как его лидера.

Потом я два года работал на «Скорой помощи». Мог бы остаться в медицине? Врач — потрясающая профессия. Человек должен быть к этому абсолютно готов. Больные, разбитые люди, которых рвет. Которым надо подставлять судно. А то собирать части человека после автомобильной катастрофу м так далее, простите, что говорю об этом. Я никогда не забуду случай на Киевском вокзале: отравился какой-то пьяный. Его рвало. А я держал таз. Он все время качался в разные стороны, и помню, как подвигал ногой этот таз, чтобы вся гадость туда попадала. И тут я понял, что не смогу быть медиком: не приспособлен физиологически.

 — Ну, если профессия врача требует бесстрашия и особой рода выносливости, то что требует актерская профессия?

Может, это еретическое утверждение, но я всегда считал что актер — профессия для ленивых. Труд в ней не главное Вы заметьте, когда режиссер говорит драматическому актеру, что вот, музыкант сидит, часами разыгрывая гаммы, этюды, экзерсисы, что балерина стоит у балетного станка — актер слушает, слушает и умом даже понимает, что он ленив, но вот поднять это место и начать работать… Вы не замечали? Это смешно сказано, но если человек талантлив, он немножко в труде чуть-чуть с ленцой. Как бы чуть-чуть бережется. Но это одна сторона медали.

В тринадцать лет я написал Аркадию Исаковичу Райкину письмо с таким детским вопросом: как вы достигли такого таланта? И он мне ответил — до сих пор храню это письмо как охранную грамоту. «Саша, — писал он незнакомому мальчишке, — талант не достигается. Это то, что дано или не дано природой. Но я верю в жизни только в одно: в труд». Я отнесся к этому утверждению, как мы вообще относимся к постулатам (библейским, скажем): уважаем, но не придерживаемся.

 — Зная вашу биографию, списки сыгранных ролей, в вашу лень трудно поверить…

 — Но я, действительно, очень ленив. Я обожаю ничего не делать: поваляешься, полистаешь газету, почитаешь книгу. Такое милое, очаровательное шалтай-болтайство. Я филонил, прятался от своих работодателей всеми способами. Никита Михалков вспоминал недавно, как я иногда брал трубку и притворялся, говоря другими голосами. Я люблю побыть Обломовым, только мне это редко удается.

 

 — Жизнь заставляет вертеться?

 — Именно жизнь. К абзацу о лени надо добавить сноску (вроде тех, что так любил Лев Толстой). Годам к двадцати-тридцати, когда юноша становится мужчиной, когда появляется семья, появляется ответственность, когда ты уже вкусил чуть-чуть первого успеха, когда ты уже встретил какого-то учителя, когда научился чему-то (это я все через запятую говорю), когда ты уже к этой жизни относишься не потребительски: не то что давай-давай, я пришел, а умеешь чуть-чуть ждать, научился терпению: наступает период, когда человек начинает понимать удовольствия труда, работы. И вот какое-то время человек запойно трудится. Считает это самым главным — роли, спектакли, фильмы. Но вот мы с вами сидим, и вы спрашиваете: что бы изменилось, если бы я выбрал другой путь? И вот сейчас, весной 1998 года могу сказать, что ничего бы не изменилось. Ну, больше сыграешь, ну, меньше сыграешь. Напишут обо мне на две страницы больше или меньше. Вы не обижайтесь, но статьи обо мне… Похвалят — приятно. Обругают — ну, испортят настроение на день-два, на неделю, на месяц. Но чего-то главного не задевают. Есть близкие люди: моя семья, друзья, — я их не подвел, не обманул. Доказал, что актерство — моя профессия.

 — Неужели и вам надо было доказывать свою профпригодность?

 — А как же! На втором курсе Щукинского училища меня собирались отчислить за непригодность. У меня, действительно, ничего не получалось. Я сейчас очень хорошо понимаю педагогов. Взяли мальчика: вроде глазки ясные, пухленький. Ну, куда его приспосабливать, этого двадцатилетнего оболтуса? Кого он, уже сейчас лысеющий, будет играть? Отцов? Внешне очень невыгодный. Нет ни ярко выраженной характерности как у Крамарова или Никулина. Нет никакой социальной типажности. Ничего героического. При всем том ничего не умеет делать: этюды не умеет, на мастерстве актера зажат, ничего не предлагает. Бездарен во всем. Мою фамилию должны были обсуждать на кафедре актерского мастерства, все было решено, ждали только Бориса Евгеньевича Захаву. Но тут объявили вечер самостоятельных работ. Я выбрал рассказ, понимая, что меня ничего не спасает. Мой друг посоветовал чеховский рассказ «Свидание, хотя и состоялось, но…» Это такая история восемнадцатилетнего гимназиста, который собирается вечером на свидание. А с утра его начинает колотить. Он покупает десять бутылок пива, начинает выпивать. Приходит, пьяный, на свидание. Ну, и так далее. Этот рассказ меня спас. Потом его показывали в концертах щукинцев как своего рода «гвоздь программы». Все стали сразу доброжелательны. И тут я открыл для себя, что работать могу только в среде, где меня любят.

Я не из тех, кто любит бегать, суетиться, добиваться. Я не из этих. В своей профессии я искал маленькую щелочку, где смогу остаться самим собой, остаться всеми способами. Толя Смелянский однажды очень точно написал про меня к моему пятидесятилетию: «Калягин — кошка, которая гуляет сама по себе». Я могу быть в стае. Но я использую любую возможность полежать, помурлыкать сам по себе.

 — Но независимость дорогое удовольствие, особенно для актера, который зависим от всего: от партнеров, режиссера, портного, дирекции. Как вам удалось сохранить свободу прогулок?

 — Я ведь не раз уходил. Начинающим актером ушел из популярнейшего театра на Таганке, куда попасть была мечта любого актера. Подчеркиваю: сам, по доброй воле ушел в театр Ермоловой, куда зрители не ходили. Нас подобралась прекрасная, команда: Катя Васильева, Лева Круглый. Катя Еланская поставила «Стеклянный зверинец», и об этом спектакле писали даже в газете «Правда» (вы сейчас даже не понимаете, что тогда значила статья в «Правде»). А потом вообще ушел в никуда, в черную дыру — во МХАТ с Олегом Ефремовым. В самый тяжелый период жизни, когда умерли жена, мама, я остался один с пятилетней дочкой и понял, что не успеваю: накормить вовремя, погулять, позаниматься, — я подумал впервые всерьез о смене профессии.

Уже не помню, прочитал это где-то или услышал: в театре надо работать с ощущением, что ты в любую минуту можешь из него уйти. Это в любой профессии важно. Но в театре особенно: не быть рабом. Мы же воспитаны репертуарным театром: актеры дорожат своим местом, гримуборной, своим репертуаром, своей дирекцией — плохие они или нет, но свои. Однако по-настоящему можно работать только с внутренним ощущением, что ты свободен.

 — Упомянутую статью к вашему пятидесятилетию Анатолий Смелянский закончил словами: «Калягин сейчас на распутье». Это был 1992 год. А 1997-й у вас, действительно, начался довольно крупной переменой: свой театр, СТД. Мне бы хотелось понять — это случайный вираж или логическое продолжение вашего пути?

 

 — 1993-й — важно понять, какое было время. Это был развал всего. МХАТ переживал свое разделение. Снимались с репертуара спектакли. Одна за другой уходили дорогие мне роли. Полетел один из моих любимых — «Тамада» Гинкаса. Я очень переживал. Все было мучительно. МХАТ ничего предложить не может. Ефремов сам на распутье. Эфроса нет. Гинкас у нас не ставит. Умирают близкие друзья или уходят из театра. В эти годы я перешел из штата на контракт. Кстати, это время полного обвала и в кинематографе: фильмы не снимаются, кинопрокат развалился. Я невостребован даже тут. Я, действительно, находился на распутье. Такой классический русский вопрос: что делать?

А тут свои ребята, студенты, начинают тебя теребить. И ты еще не думаешь о театре. А просто хочешь им помочь.

 — Так-таки совсем не думаешь?

 — Давай расставим точки над “i”. Нет у меня амбиций Мейерхольда. Я покажу Станиславскому, как надо ставить! Я же прекрасно понимаю, что я не Петр Фоменко и не Роман Виктюк. Я артист, который имеет опыт игры на сцене; я ставил пьесы в разных театрах. Не вдаваясь в подробности, могу сказать, что «баловство», которое я затеял, могло закончиться для меня трагически. Даже не потому что у меня был инфаркт, но трагически в смысле получения тяжелейшей моральной травмы. Я занялся строительством театра, не предполагая, что это связано с тяжелой, кровавой игрой с властями.

 

Экран и сцена, № 12